Музыка
Татарские исполнители

Вельшакова Сайра Азымовна,
преподаватель кафедры музыкального театра

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ВОЙНЕ

Из кн. «Ленинградская государственная консерватория в годы Великой Отечественной войны», 2015

…Наша концертная бригада в блокаду выступала в госпиталях, каждый день мы обслуживали по 2–3 госпиталя, заходили в палаты, исполняли песни, романсы Гурилева, Варламова, народные песни. Тогда еще были знаменитые песни «Дан приказ ему на запад», «Синенький платочек» с другими словами – не с теми, какими поет Шульженко. Патриотических песен было много – Дунаевского, Соловьева-Седого. У меня к этому времени был небольшой опыт таких выступлений: когда я еще училась в школе, шла финская война, и мы выступали в госпиталях перед ранеными. Кроме Ленинграда, никакой другой город не почувствовал этой зимней войны – у нас же тогда были замаскированы все окна.

Мне крепко запомнилось, что 8 сентября 1941 года мы выступали в Институте травматологии, около Петропавловской крепости. И когда окончился концерт, все с удивлением увидели, что почти весь Ленинград покрыт дымом – горели Бадаевские склады.

Выступали и в городе, и на фронте. Фронт – это Купчино, Славянка, Колпино. Я помню первую поездку на фронт 7 ноября 41-го года. Нашу бригаду – человек 6 – высадили на станции Купчино, где сейчас остановка Проспект Славы. Несмотря на начало ноября, воздух был холодный, земля покрыта снегом, а передвигаться мы могли только ночью, по траншеям, днем уже нельзя было. Ведь велись постоянные обстрелы Ленинграда, тем более совсем рядом с Купчино, в Пушкине, уже были немцы. Нельзя было поднимать голову, потому что были трассирующие пули: идешь ночью – и летят пули. Нас встретил политрук, и мы по окопам еле добрались в зенитные точки. Концерт мы должны были дать в землянке. Там нас покормили, дали гречневую кашу с кусочками мяса, но хлеб – 2 кусочка – я поберегла, чтобы домой принести маме. Ведь у нас в Ленинграде 7 ноября уже был голод. Я может и выжила потому, что нам хотя бы в госпиталях давали пайки, подкармливали немножко <…>. Нам говорят: если тревога – вы будете нам помогать. Мы думаем – как помогать? Мне тогда было 19 лет. И правда, когда начался наш концерт – а мы пели «Бей, барабан, походную тревогу», – действительно объявили тревогу: это был сильный налет на Ленинград – ведь именно 7 ноября у Гитлера был план захватить город и устроить банкет в «Астории».

Я никогда до этого не видела, как стреляют зенитные орудия: когда отдача – земля трясется, и с потолка в землянке земля сыплется. И нам говорят – ну давайте, выходите помогать: таскать пустые гильзы. Оказывается, гильзы от зениток такого размера, как двухлитровые банки. Стреляют – а мы пустые гильзы таскаем. Но самая красота – в том, что над Ленинградом прожектора были, – как сейчас в разных шоу – и сверкали настоящие звезды, ночью. И была очень ясная погода. Эти самые зенитки стреляют – как будто звезды падают. Сколько тревога продолжалась, я не знаю. Но эта красивая и страшная картина мне очень запомнилась. А потом, после этой ночи, мы опять под руководством политрука двигались по окопам в другую точку. Много было таких походов.

Зима-весна 42-го. Семья у нас была 7 человек. Папа уже лежал, истощенный, мама тоже. Помню, если я могла от себя маленький кусочек хлеба оставить, я, конечно, приносила его домой. И дома, и кругом, – страшный голод. Много трупов валялось. Идешь мимо трупов. Я иду однажды по Загородному, смотрю – такой интеллигентный дядя в каракулевой шапке, я чувствую, человек умирает. Я спрашиваю: «Где Вы живете, где живете?» Он еле прошептал мне, что дом 19, а я жила в доме 16. Когда зашла в его дом, дворник говорит мне: «Ну что я сделаю, если его жена лежит мертвая». Понимаете, люди уже не могли друг другу помочь. Однажды мимо меня по Владимирскому проспекту грузовая машина идет. Я подняла голову: думаю, дрова, что ли везут – а это были замерзшие трупы…

На Московском проспекте был рынок, где можно было выменять дуранду. Кусочек дуранды – это когда выжимают масло подсолнечное, или льняное, остатки прессуются для животных. Это было самое для нас дорогое: если гороховая, например, дуранда, то можно было ее намочить и сварить суп. У нас 7 человек в семье было, по 125 грамм хлеба набиралась буханочка, – и вот мама маленький кусочек отнимала и говорила мне – беги, поменяй на дуранду<...> У папы были единственные часы, он снял их – доченька, может, на крупу поменяешь? Я побежала, увидела солдата, он за эти часы дал, наверное, стакан-два пшена <...> Таких эпизодов очень много.

Паровоз на трамвайных рельсах на Загородном проспекте

Однажды выступали на Обводном канале, где больницы. С Ленинградского фронта целыми поездами привозили раненых. В зале стульев нет, везде раненые. Мы поднимаемся на сцену и поем: кто слушает, кто стонет. В моем репертуаре была одна татарская песня «По ягоды» композитора Музафарова. И вдруг подходит ко мне врач и говорит: «Слушайте, пойдемте в соседнюю палату, там один татарин лежит, раненый, пусть последний раз в жизни он услышит свою национальную песню на родном языке». Я встала среди палаты и спела эту песню, без аккомпанемента.

Весной появилась возможность эвакуироваться. Собралось нас 17 человек. Это была последняя Дорога Жизни: все уже таяло – апрель месяц – когда мы переехали Ладогу. Это было как на грани жизни и смерти: постоянный обстрел, одна, потом другая машины проваливаются под лед – а наша машина ищет дорогу рядом, немножко в стороне.

Переехали, остановились. У нас были бумажки-удостоверения, и по количеству людей нам давали паек. Сначала дали – у нас глаза такие стали! – сухари, и, конечно, голодные люди набросились на эту еду. Еще был супчик, кашу давали – и многие в первый же день или на второй умерли, потому что нельзя было сразу наедаться. Эвакуационные организации нас регистрировали, распределяли – в какой эшелон, в какой вагон. А вагоны все были товарные, с печурками, нары в 2 этажа. В дороге на каждой станции снимали, наверное, по 100 трупов. Мы сами не знали куда едем. Это был 42-й год.